Генри Лайон Олди
Андрей Валентинов
Мужество похвалы
Выйди в свет любая книга — непременно оплюют
Такова русская традиция: стонать — это высший шик. Я думаю, что у этого вообще глубокие корни. Заунывные песни-плачи. «Ты гори, догорай, моя лучина, догорю с тобой и я». Поёшь, плачешь, так себя жалко, так себе нравишься. Кроме того, если объявляешь, что русская литература кончилась, или не начиналась, или же она вся насквозь гнилая, — привлекаешь внимание окружающих. Так больные в предбаннике у врача любят демонстрировать язвы, переломы, гнилые зубы, что у кого. Гордятся. А если будешь выступать с заявлениями, что у нас много хороших, интересных писателей, то тебе сейчас же скажут: «Какие писатели? Это писатели? Да какие же это писатели?» Потому что фыркать — это гораздо более защищённая позиция.
Дело не в том, что у нас нет хороших писателей, а в том, что их слишком много. К ним привыкли, хотят большего, ещё большего, ещё большего. Воскресни сейчас хоть Шекспир, хоть Данте, хоть Лев Толстой, хоть Набоков — их не то что оплюют, они уже оплёваны, — а просто зевнут, и скажут: ну и что?
Татьяна Толстая
сама статья
Хорошее вышло бы начало романа: «Нечасто я соглашаюсь с Татьяной Толстой. Но в этом случае...» Обратим внимание на странную тенденцию: под критикой стали понимать исключительно негативную оценку произведения. Плач на реках вавилонских ширится, великая княгиня Марья Алексевна по фамилии Интернет разносит его по городам и весям: «Всё пропало!» Выйди в свет любая книга — непременно оплюют! Чем лучше книга, тем больше оплюют. «О, фантастика скверная, ты умерла и пахнешь!»
Палаческий характер нашей критики — это, увы, традиция давняя. Хорошей критики в русской литературе было очень мало. Традиция куцая. Легко было Виссариону Белинскому в либеральнейшие годы правления Николая I спокойно разбирать произведения великих и не великих, проявлять объективность, взвешивать на литературных весах и находить негатив даже у Александра Сергеевича Пушкина, не говоря уже про всяких Гюго и Дюма. Времена быстро изменились, и уже в следующем поколении критика из скальпеля стала превращаться в дубину, которой гвоздили идейных и прочих противников. Вспомним, что одним из прародителей нынешнего «стёба» стал небесталанный Писарев, написавший целый цикл статей, где буквально размазал «Евгения Онегина». Такого таланта, как у Писарева, у нынешних нет, хотя злобы побольше.
Фантастике не повезло в особенности. Она вышла на литературную арену тогда, когда критика окончательно отошла от ведомства собственно литературы в ведомство государственное. С определённых времён критика была лишь способом доведения начальственного мнения до малых сих. Причём в самой резкой и нелицеприятной форме. Ответить на критику, поспорить можно было, по сути, единственным методом — хорошо продемонстрированным Маргаритой в известном романе, когда она разобралась с критиком Латунским, написавшим некорректную статью про Мастера и его творения. И то отомстить удалось лишь при помощи Воланда.
Мерзавец Латунский, в отличие от большинства сегодняшних критиков, роман, по крайней мере, прочёл. Сейчас и этого не делается. Некая литературная дама на научную конференцию приготовила доклад по современному фэнтези, не прочитав ни одной книги. Её спросили: «Как же так?!» Дама ответствовала: «Ну, постояла у лотка, посмотрела на обложки». При этом она совершенно не смущалась. Таков метод работы. Углубившись в текст иной критической статьи, убеждаешься: человек ничего не читал. Или читал очень мало. Чаще всего возьмут одну-две книги и делают выводы по всему направлению фантастики. И считают себя профессионалами. Одно юное дарование утвердительно заявило в адрес дуэта Дяченко: «Вы много пишете об инопланетянах...»
Куда дальше?
Критики из числа читающих фантастику тоже есть. Но у них иная беда — невладение «инструментарием». В основном резюме определяется по принципу «нравится — не нравится». Вот и приходится бремя критики фантастики возлагать на самих фантастов... Негатив, без сомнения, должен быть выявлен. Но, с другой стороны, тут-то и начинается амбивалентная жизнь литературы. Для кого негатив, а для кого, наоборот, сильная сторона.
О достоинствах мы и поговорим.
Бальзак сказал: «За мужеством критики должно следовать мужество похвалы». Как легко можно видеть, у критиков фантастики мужество похвалы отсутствует. Восполним этот пробел и поговорим на тему: есть ли за что хвалить её, матушку. Особенно в сравнении с тем, что сейчас, условно говоря, называется «современной прозой» или мейнстримом. Для любителей гладиаторских боев — мы не намерены противопоставлять одно другому. Глупо, а главное, бесперспективно стравливать принципы, приёмы и направления. Мы хотим поговорить о том, за что можно хвалить всю фантастику как направление литературы, а не отдельно взятых авторов, нравящихся нам или вам.
Чернуха
Иногда меня спрашивают: «Стив, почему вы не напишете нормальный роман, такую серьёзную штуку?» И под этой серьёзной штукой большинство людей, как правило, имеют в виду какую-нибудь херню про старого профессора, у которого проблемы с потенцией и всё такое. Почему я не напишу такую херню? Я не знаю. И без меня найдётся множество людей, которые пишут примерно так же, как старики трахаются. Для отменного говна всегда будет отменный рынок.
Стивен Кинг
Что есть чернуха? Трагедия? — нет. Драма? — ничуть не бывало. Проблемность, страдание, болезненность и острота темы — да ни разу. Чернуха — изображение свинцовых мерзостей жизни как единственного способа существования белковых тел в природе. Жизнь отвратительна, и сколько ни барахтайся, будет только хуже. Это безысходность. Если человек борется с судьбой, безысходности нет. Наоборот, мы видим величие человека. Говорят, что авторы хэппи-эндов носят розовые очки. Может быть. Но чёрно-серые очки ничуть не лучше.
Чернуха — порождение недавних времён. Возьмем классическую литературу 19—начала 20 века. Трагедии есть, драмы в ассортименте. Гибель героев? Не без того. Крушение надежд? Встречается, и нередко. Но беспросветная унылая грязь бессмысленного бытия, от горизонта до горизонта — практически никогда! Приблизимся к нашему времени — Василь Быков, Распутин, Астафьев, Шукшин. Список при желании можете продолжить сами. В повести «А зори здесь тихие» все девушки-зенитчицы погибают. Но они остановили врага, и старшина Васков в финале кричит немцам, превращая повесть в высокую, величественную трагедию: «Что, взяли?.. Взяли, да?.. Пять девчат, пять девочек было всего, всего пятеро!.. А не прошли вы, никуда не прошли и сдохнете здесь, все сдохнете!.. Лично каждого убью, лично, даже если начальство помилует! А там пусть судят меня! Пусть судят!..»
Когда же ты началась, чернуха?
А началась она относительно недавно. В пятидесятые годы её не было. В то время даже тяжёлые, суровые книги имели парус на горизонте. Если герои гибли, то гибли не зря. Всегда оставался выбор, шанс и надежда на лучшее. Вспомните знаменитую мысль Ремарка: жизнь всегда заканчивается одним и тем же, и неважно, как человек умер, — главное, как жил. Начался «чернушный бум» в семидесятые, когда интеллигенция, поверив в идеалы 20-го съезда, став шестидесятниками, вдруг поняла, что ничего не получилось. Утопия не состоится, Великое Кольцо не возникнет. Началось стратегическое отступление на запасные позиции — знаменитые кухни; надевание «брони», внутренняя и внешняя эмиграция — своего рода общее отчаяние. Интересы стали мелкими, цели недостижимыми. Эти настроения затронули значительную часть тех, кто определяет и формирует общественные ценности. Изменился взгляд на мир: хорошо уже не будет. Более того, если тебе хорошо, значит, с тобой что-то не так.
Оптимизм был предан анафеме.
Фантастика инстинктивно, как живой организм, противостоит тотальному пессимизму.
Были ли сходные настроения в русской литературе? Были. После революции 1905 года, которая тоже возбудила надежды, а закончилась кровавым хаосом и террором. Культура сразу выступила под общим девизом: «Хорошего не будет». Наша чернушность ещё более отчаянная. Сто лет назад горько шутили: «Пришла проблема пола, румяная Фефёла и ржёт навеселе». Сейчас не осталось сил даже на «румяную Фефёлу». Господствует чёрное удовлетворение: произошло нечто плохое? — ага, вот оно!
Эпоха надежд конца 80-х была слишком коротка. 90-е — ещё одно разочарование. Сформировалась убийственная точка зрения — жизнь, описываемая в литературе, плоха изначально, и кто бы что бы ни делал, в любом случае это не приведёт к добру. Великая формула Пелевина: «Сила ночи, сила дня — одинакова...».
Имеется ли в фантастике чернуха? Да, но в очень малых количествах. Умело или нет, ловко или неуклюже, но фантастика восстаёт против чернухи. Находится место и любви, и дружбе, и победам; противостоянию судьбе и обстоятельствам. Герой фантастики (мы сейчас говорим не о качестве текста, а о принципах; если угодно, о мировоззрении) — сопротивляется! Не плывёт, как известная субстанция в проруби. И если погибает, то чаще всего не напрасно.
Фантастика инстинктивно, как живой организм, противостоит тотальному пессимизму. Фантастика противопоставляет «безнадёге», как это ни затёрто звучит, активную жизненную позицию. Ты хотя бы попытайся, говорит фантастика. Помните, герой Николсона в фильме «Полет над гнездом кукушки» говорит обитателям психушки: «Я хотя бы попытался...».
В фантастике осталось созидание. Причём во всех масштабах — от постройки домика до построения новой вселенной. Между прочим, в этом и заключается особенность человека: он создан по образу и подобию Творца. В одной из бесед с Борисом Натановичем Стругацким прозвучала мысль: «Почему человек пишет фантастику? — да потому что у него есть потребность творить миры. Не имея возможности создавать их материально, он создаёт их в своём воображении и заражает этим других». Восхваление процессов гниения и распада — уход от природы человека. В этом смысле старенький профессор из научно-фантастического рассказа, изобретающий генератор чудес, куда ближе к природе человека, чем ноющие, плачущие и умирающие в страшных корчах квази-герои. В своих лучших произведениях фантасты продолжают творить и создавать, не поддаваясь смертному греху уныния. И — случается, что не без успеха! — пытаются «заразить» этой тягой к творчеству и созиданию своего читателя.
Маленький, очень маленький человек
Недавно к гоголевскому фестивалю я написала римейк «Шинели» — рассказ «Shanel №5». И вдруг поняла, насколько пóшло истолкование трагедии Башмачкина как трагедии маленького человека. Не было этого у Гоголя! Идеология маленького человека появилась потом, как откат от совка. Жизнь и злоключения частного лица: выпили-закусили, жена бросила, на кухне тараканы. Сужение масштаба личности литературного героя привело к тому, что всё важное отдано массовой литературе в игрушки. А массовый автор с удовольствием опошлит то, что было сделано до него. И заработает на этом денег.
Ольга Славникова
Да, все мы выросли из «Шинели» Гоголя. Вот он, маленький человек Акакий Акакиевич Башмачкин. Кто читал «Шинель» Гоголя, а не только слышал о ней на уроках литературы в очень средней школе, тот вспомнит, что в финале повести Акакий Акакиевич поднимается над статусом вечно униженного ничтожества. Да, он это делает после смерти — фантастический приём, гротеск, метафора. Но Башмачкин становится грозой города, он сдирает шинели с прохожих! Он генерала напугал!..
Почему, если мы выросли из «Шинели», то обязательно из первой части повести?
В целом Славникова права: «массовый автор» с удовольствием опошлит хоть Гоголя, хоть Гомера, хоть Славникову. И денег заработает, да. Но речь о другом — почему же «отдана в игрушки»?
В современной прозе сильный, яркий герой практически исчез. Вымер за ненадобностью, как динозавр. Масштаб героя сдулся. Пафос считается недостатком. Мейнстрим отказался от мощных страстей, могучих личностей и сильных порывов, оставив в качестве героя мелкого человечка, в качестве страстей — войну с тараканами на кухне, в качестве жизненно важной проблемы — чирей на правой ягодице... Но куда-то же это должно было деться, ведь природа не терпит пустоты! Фантастика сопротивляется. Ключевое слово здесь: глагол «сопротивляется»! Фантастика — один из редких заповедников, где сохранились деятельные герои и сильные чувства. Масштабные личности, рвущие душу в клочья, страсти, над которыми посмеивается эстет-читатель, добровольно кастрировавший свою собственную душу, нашли прибежище в фантастике.
В современной прозе сильный, яркий герой практически исчез.
Стоит ли удивляться, что, сопротивляясь «умалению бытия», фантастика ухватилась именно за эти акценты? Смешной космический десантник Петров, спасающий Галактику, — это попытка возразить. Потому что читатель устал от мелких людишек. Ему дают в телевизоре в качестве гламурных Гераклов поток ничтожных личностей. Читатель утомился от страстишек величиной с половину мизинца. Он инстинктивно хочет калорийной пищи. А его держат на диете. Ты мелок, говорят ему. Ты жалок. И таким пребудешь вовеки. Нет, отвечает фантастика. Нет и ещё раз нет. И если двое мужчин обнимаются, то они не обязательно гомосексуалисты.
Это могут быть два друга после долгой разлуки.
Разумеется, зазнаваться: «Да, да, мы — наследники Гомера!..» — не стоит. Звучит это, мягко говоря, не слишком убедительно, а сакраментальный призыв «Писать лучше надо!» — никто не отменял. Герои в фантастике зачастую карикатурны и однобоки, бушующие на страницах великие страсти местами наивны, местами слабо мотивированы. Все так. И всё же, всё же — большинство фантастов, каждый в меру своего дарования, возделывает эту ниву, напоминая читателю: не перевелись ещё в литературе дружба и любовь. Честь и отвага. Милосердие и самопожертвование. Они есть, рядом с нами, в нас...
Мелкий человек надоел. Утомил. Хочется посмотреть на человека во всём его величии.
Скептики улыбаются. Нежась в цинизме, как в тёплой ванне, скептики забыли, что если бы всего этого не было — не было бы и ванны для их уютного скепсиса.
Вывод читателя за скобки
— А серьёзная литература оставила себе поиски в области формы, пошла куда-то туда, куда читатель за ней просто не пойдёт...
— Что ты всё: читатель, читатель... Да всё равно, пойдёт он или не пойдёт! Не хочет, пускай не идёт.
— Разве существует писатель без читателя?
— Существует, конечно. Читатель — это третий. Диалог идёт между писателем и мирозданием, а читатель только присутствует. Если, конечно, хочет. Или не присутствует. Это его дело.
Из интервью с Ольгой Славниковой
Хочется, чтобы с мирозданием. Это возвышает. И местами это правда, сколько ни смейтесь. Только что же это за мироздание, которое не включает в себя читателя? Куда он делся? Неужели просто присутствует, как бедный родственник при оглашении завещания? Знавали мы театральных режиссёров с такими же декларациями. Я, мол, ставлю спектакль для вечности, а зритель — дело третье. Как правило, именно эти режиссёры перед премьерой тайком пробирались в зал и пальчиком пересчитывали зрителей.
По формуле одного из столпов французского романтизма Алоизиуса Бертрана, писатель должен отдать свой талант на благо отчизне, которая, в свою очередь, должна его полностью содержать. Предшественники нынешних «романтиков» так и поступали. Некоторых содержала «отчизна» в виде государственных структур, иных — диссидентские фонды. Потом обстоятельства изменились, государственные фонды урезали, и романтики начали обращаться к различным «капитанам грантам». Именно они финансируют могучие журналы тиражом в 300 экземпляров и прочую нетленку. У мироздания есть фамилия и номер чековой книжки. Кстати, нарочитое пренебрежение читателем — обратная сторона медали, когда наши коллеги начинают меряться тиражами. Инь и ян, близнецы-братья, и сходства между ними больше, чем антагонизма.
Тем не менее, большинство писателей-фантастов всё-таки включают читателя в своё мироздание. Говорят с ним, пишут — напрямую или опосредованно — для него. Поймите это правильно: писатель пишет для себя, из вечной потребности творить — и в то же время для него, читателя, собеседника. Такая вот двойственность процесса. Такое вот мироздание. Можно, конечно сказать: ах, они быдло, они для лохов пишут, для «офисного планктона». Но, извините, а в зеркало посмотреть? А классиков перечитать? У того же Шекспира и с вечностью все в порядке, и со зрителем.
Приятно стать в позу: меня читатель не интересует. Но в театре есть сверхзадача спектакля — результат, какого я хочу добиться от зрителя посредством спектакля. Спектакль как инструмент, зритель как объект воздействия, идея спектакля как основная цель воздействия. Надо, чтобы зритель вышел со спектакля изменившимся. Каким образом — вот это и формулирует сверхзадача. В книге то же самое — читатель как часть действия.
Иначе... Писатель глухой ночью заканчивает произведение. И чтобы на него соседи не донесли, берёт текст, гладит его трепетной ладошкой, запаковывает в большую жестяную коробку, обвязывает скотчем, идёт в сад и закапывает на глубину в два метра!
Вот это правильный подход к творчеству.
Нет, возражает эстет, это неправильный подход. Нужно написать текст, прочитать его шёпотом, погладить и... сжечь! Знаете, это суицидный вариант. Верующие люди сказали бы, что это голос сатаны: мы должны уничтожать, а не творить. Нам кажется, что фантастика в данном случае ближе к природе человека и человеческому взгляду на жизнь.
Исчезновение исторического романа
Тут мы вспоминали 70-е годы, когда начались лирические отступления на кухне — это было свёртывание пространства. А далее пошло свёртывание времени. Классическое начало: просыпается герой утром, с похмелья, ему плохо... То есть история начинается сегодня утром — и заканчивается в лучшем случае завтра. Время закукливается. Можно сказать: ну и что? Ответ прост: конечно, знать историю необязательно. Но также не обязательно помнить о своём детстве. Может же человек нормально жить и работать, не помня — откуда он, кто его родители? Но чего-то в человеке будет не хватать. Очень существенного. Некоторые от этого с ума сходят, а некоторые — ничего, скрипят до самой смерти.
Сейчас с исторической прозой дела обстоят плохо. Нашим товарищам, пишущим исторические романы, в издательствах говорят: «Нет, не надо». В ругаемые времена 70-80-х исторической прозы печатали много — как из истории отечественной, так и всемирной. Был заказ. Конечно, заказ подразумевал определённую тенденцию, хотя при всём злобствовании цензуры была одна неплохая черта: пытались людей просвещать. Сейчас ситуация иная. Сейчас если и предлагается что-либо историческое, то на уровне мультфильма «Князь Владимир». Официальная история всё больше смыкается с пропагандой, обществу в целом и читателю в частности требуется знание не исторического материала, а лишь соответствующих выводов. «Рытьё» становится занятием небезопасным, даже если материал отстоит от современности на много столетий. Нас уверенно переводят в разряд папуасов, причём не настоящих, а голливудских, без роду, без племени, лишь с талоном на питание в зубах.
Фантастика — одна из последних территорий, где исторический роман по-прежнему существует. Причём во многих видах. От опусов про «попаданцев» до обстоятельных книг по альтернативной истории. Криптоистория, «чистые» исторические романы с небольшой долей мистики, параллельные миры, весьма похожие на наши исторические аналоги; «паропанк», мифологические романы, историческая фэнтези... Фантастика по-прежнему не боится заглядывать в прошлое, звать остальных поглядеть — откуда мы, кто мы. Фантастика пишет о разнообразных временах и странах — древнейшие времена, каменный век, античность, средневековье; континенты от старушки Европы до Южной Америки... Да хоть Атлантида! Смотрите, читайте, познавайте. Опять-таки, существуют разные способы познания. Попытка изменить историю, создать альтернативный вариант — чтобы изменить, сперва нужно выяснить, какая она была на деле. Одна из причин, почему в большой литературе мало пишут об истории, — это трудно. Нужно поднимать огромный материал.
Историю мы видим в фантастике.
Еще раз повторим, что не все попытки фантастов писать историческую прозу удачны. Действительно, издается много ерунды, и мы сами её не раз критиковали. Но это, по крайней мере, делается. И среди ерунды попадаются настоящие жемчужины, которые читаются и будут читаться ещё очень долго.
Исчезновение эпопеи как жанра
Эпопея — это не книга во многих томах. И не сериальность. Что древнее — роман или эпопея? Эпопея. Почему? Потому что эпопея менее всего интересовалась личностью. Личность — изобретение романа. Эпопея интересуется масштабными, эпохальными сдвигами. Глобальные катастрофы, войны, движение народов, смена социальных формаций. Связь времен, перелом эпох. Революция, устроенная романом, заключалась в том, что роман привёл личность. Героя, который стал не менее интересен, чем, скажем, эпический сдвиг веков. Эпопейный макрокосм стал рассматриваться через призму микрокосма личности.
Если мы обратим внимание на современную прозу, то выясним: в основном пишутся повести, которые называются романами. Если создаются романы, то маленькие и куцые, как в анекдоте про летающих крокодилов. Эти романы малы не только по объёму, они малы по замыслу. Частные случаи, не доходящие до уровня высоких обобщений.
Эпопея умерла.
Обратимся снова к классике, которую принято брать за пример. Виктор Гюго, Лев и Алексей Толстые, Болеслав Прус; а если брать ближе к современности — Георгий Марков. «Тихий Дон» Шолохова. И так далее. Любой образованный читатель в состоянии мгновенно увеличить список примеров. Оказывается, не стеснялись писать масштабно. Не стеснялись огромных эпических полотен, где судьбы героев — а иногда нескольких поколений героев — показывались в историческом масштабе, в сплетении с судьбами стран и народов! Но современной прозе до классиков дела нет. Они ей не указ, а укор. На по-настоящему большой мир смотреть сложно — глаза болят. Нервы не выдерживают. Встать вровень с эпохой тяжело. Вот Гюго было не тяжело, он мог. И Толстой мог. Они стояли вровень с эпохой и не боялись потеряться на её фоне. Сейчас принято их поругивать. Доблесть карлика — знаете пословицу? — в том, чтобы дальше плюнуть. Но у карлика своя доблесть, а у Гюго своя. Нынешние «шедевры» могут быть замечены только в масштабе кухни.
Где осталась эпопея? — в фантастике.
Здесь эпопея нашла пристанище. Спаслась. Бесчисленные фэнтезийные хроники — это эпопеи. Многотомные космические саги — эпопеи. Постапокалиптические полотна — эпопеи. Блещут они достоинствами или нет — тут нужно рассматривать каждый отдельный случай. Мы сейчас не говорим, хороши эти книги или плохи. Мы говорим, что фантастика — заповедник для вымирающего жанра. «Красная книга».
Больше эпопеи нет нигде.
Coda
Во всех поколениях и у всех народов есть элегические, вдумчивые, созерцательные умы, которые особенно пленяются величественным зрелищем природы, возвышенными образами и жадно впитывают их. Существуют, напротив, натуры активные, которым нравится стремительность, движение, краткость, столкновения, действие, драматизм... Наконец, иные цельные люди объемлют всё, ищут и лирики, и действия, драмы и оды, полагая, что совершенство требует полного обзора явлений.
Какая школа выше? Не знаю. Я не хотел бы, чтобы из этого естественного различия извлекали насильственные выводы.
Оноре де Бальзак
Ещё раз процитируем Бальзака: «За мужеством критики должно следовать мужество похвалы».
Критикуя недостатки фантастики, надо помнить, что уровень науки не определяется количеством плохих учёных. Уровень науки определяется иными параметрами. Это же касается литературы. Если выйти на орбиту и поглядеть вниз на планету-Фантастику, мы увидим очень интересную вещь. За последние двадцать лет была написана уйма ерунды, того, что ушло в забвение навсегда. Но с другой стороны, за эти же годы было написано как никогда много отличнейших произведений! Уверены, что в будущем этот период назовут Золотым — ну хорошо, пусть Серебряным веком фантастики.
Эвересты графомании не должны затенять то хорошее в Фантастике, что есть и будет.
Что же мы, современники? Мы разучились хвалить. Общий тон практически любого обсуждения — брюзжание. Добро бы ненависть, возмущение, сильные чувства. Нет, фэндом забрюзжал. Яркие страсти сгинули, осталась старческая воркотня. Если критик в рецензии рискует сказать, что книга в чём-то хороша, он тут же нагородит три абзаца негатива. Критик заранее боится, что его упрекнут за высказанные вслух добрые слова. Страх и трусость — страшные качества. Если по десятибалльной шкале книга великолепна — ставим «восемь» баллов.
На всякий случай.
Да, надо многому учиться. Пробовать, ошибаться, и снова пробовать. Тонкий психологизм, умение передавать сложные эмоции, филигранный язык, оттенки иронии и сарказма, зримые, «вкусные» описания, метафоры, образность и в то же время лаконичность деталей... Инструментарий, которым надо владеть, к какому бы направлению ни причисляли писателя. Но не менее необходимо воспитывать в себе мужество похвалы. Не забывать о том, чем фантастика сильна, чем она по праву может гордиться.
Иначе трусость и брюзжание станут главной темой в фантастическом хоре.Взято отсюдаwww.mirf.ru/Articles/art4064.htm